Поэтому человеколюбец Бог устроил так, что все люди сближены, | Аркадий Свиташов

Поэтому человеколюбец Бог устроил так, что все люди сближены, злые перемешаны с добрыми, чтобы и порок злых отсекался, и добродетель добрых проявлялась блистательнее, таким образом и нерадивые при желании многое приобретали бы от обращения с рачительными. Ведь подобно тому, как добрые и благочестивые достойны двойственной награды, за то именно, что остались чистыми и нисколько не повредились от соприкосновения с порочными, так и злые достойны двойственного наказания, именно за то, что остались порочными, имея возможность сделаться добрыми, и за то, что ничего не приобрели от соприкосновения с добродетельными.

Не в том зло, чтобы терпеть несправедливость, но в том, чтобы наносить несправедливость и не сознавать чинимой неправды. Сколько несправедливостей вытерпел Давид? Сколько нанес их Саул? А кто из них более несчастен и жалок? Кто в то же время более блестящ и блаженен? Последний не мучился ли унынием и злобным демоном, а первый не просиял ли ярче солнца подвигами и любовью к Богу? Не задыхался ли последний от зависти, а первый, перенося все молчаливо, не овладел ли всеми и не привязал ли к себе, так как тот часто старался погубить, а этот, будучи гоним, забрал врага в руки и, взявши, пощадил? Кто оказался немощнее, кто слабее? Не тот ли, что нападал несправедливо? И весьма естественно. Один имел союзниками и помощниками вооруженных воинов, а другой – правду, превосходящую силою мириады полчищ. А когда он сам, подвергавшийся несправедливости, одолел и впоследствии совершил несправедливость, то смотри, как он сделался более слабым. Несправедливо он поступил с Урией – и вот строй изменился, безсилие перешло на сторону обидчика, а сила на сторону обиженного, последний, будучи даже мертв, ниспроверг дом первого, сам царь, и находясь в живых, ничего не мог поделать, а он, и будучи заколот, продолжал оставаться воином и перевернул у того все вверх дном.

Если же хочешь знать, что Бог вложил в природу законы для различения, что добро и что зло, то обратись с вопросом к жизненному опыту: почему все, делающие зло, избегают имени злых? Прелюбодей прелюбодействует, но ему стыдно слышать, что он прелюбодей. Скажи заведомому прелюбодею: прелюбодей, – он стыдится, слыша то, что охотно делает. Скажи клятвопреступнику: клятвопреступник, – он принимает за обиду наименование собственных поступков. Итак, если, ты считаешь грех добром, то зачем избегаешь имени (греха)? Но вот скажи скромному: скромник, – он не стыдится названия того, что ему нравится на деле. Назови праведного праведником, – он и от дела увенчивается, и от названия получает почет, и хотя из осторожности устраняется от имени, но в душе воспринимает похвалу.

Впрочем, и душа наша, хотя преисполнена пороков, любит хорошее имя. Часто властителям, дышащим любостяжанием, ни о чем другом не думающим, кроме грабительства и неправды, некоторые льстят, что будто бы они или бедняка избавили от крайней нужды, или простили какой-нибудь долг, или не отомстили своим оскорбителям либо намеревавшимся оскорбить. И когда кто приходит в качестве хорошего посла к человеку властному и злому, то он не начинает сразу с истины и не говорит ему то, что следует, но наперед ставит перед ним имя добродетели: ты добрый муж, говорит, твое имя прославлено, все воспевают твои благодеяния – и присовокупляет много тому подобного, с целью смягчить его похвалою и устранить злобу. Вот как порок побеждается похвалами добродетели; никакой дурной человек не желает слышать дурного; природа предпочитает то, что ей свойственно, хотя бы свободная воля избирала противоположное.

Если бы не от свободной нашей воли зависело быть злыми или добрыми и человеколюбец (Бог) не создал бы нашу природу самовластною, то следовало бы имеющим общую природу и подверженным тем же самым страстям быть или всем порочными, или всем добродетельными; когда же мы видим, что подобные нам по происхождению люди, обуреваемые теми же самыми страстями, не одно и то же с нами претерпевают, но, обуздав природу здравым рассудком, одолевают непристойные порывы, смеются над всеми прелестями настоящей жизни и воспаряют к истинной славе, то не ясно