Тарас зашел таки далеко, уподобясь тому благоприятному состоянию, каким не все сыны божии награждаются—иже, на языце порока и лжи, тлетворной,
мухою зовется. И бе свиреп в сем положе нии, не давая сомкнуть мне зеницы в ночи часа одного и вещая неподобные изреки грешному миру сему, изрыгая ему проклятия, выступая с постели своей бос и в едином рубище.—Яко Моисей преображенный, иже бе писан рукою Брюно, выступающим с облак повергшемуся во прахе Израильтянину, жертвоприносящему тельцу злату. В той веси был человек некий—сего излияния убояхуся—шубкой закрытые и тут же яко меличайшийся инфузорий легким сном забывся. Тут следует пробел, ибо Тарас имел свидетелем своего величия и торжества немудрого некоего мужа мала, неразумна и на языке того ж злоречия
кочегаром зовомого, кой бе тих и тупомыслен на дифирамб невозмутимого Тараса. — В. Кишкин.
Шевченко Т.Г. Дневник. Academia. Москва-Ленинград. 1931. С. 168.
